Сапожник взмахнул молотком, ударил. Любовно разглядывал результат. Снова взмахнул. И снова ударил. И вновь приклонился к ботинку с любовью.
Новоселов шел, сам не зная куда. Кипел злобой. Как от черта, позади на цыпочках пропрыгал Ратов-Ошмёток. Из одной двери в другую.
Ближе к обеду появились и стали ездить на лифте Манаи-чев, Хромов и Тамиловский. Набившись с сопровождающими в грузовой лифт – молчали. Точно непристегнутые пассажиры взлетающего самолета. На нужном этаже из лифта первой выбегала Силкина и вела. Крылато взмахивая руками, показывала на уделанные малярами стены. От этажа к этажу Манаичев хмурился больше и больше.
– Вы что – идиоты? – повернулся к Хромову и прорабу Субботину. – Вы что тут развели, понимаешь? Олимпиада через десять дней! Вам что было сказано? – первые два-три этажа – и всё. Остальные потом, в рабочем порядке, после Олимпиады! А?!
Субботин и Хромов оправдывались, как могли, сваливая всё на ту же Олимпиаду: рабочие на объектах, замазывают свои грехи, сроки поджимают. Однако все исправим!
– Да что «на объектах», что «исправим»! Тут же работы на полгода! А если придется селить к нам? Этих, как их? – олимпийцев? Что тогда?..
Хромов и Субботин молчали. Каждый находил свой потолок. Чтобы обиженно разглядывать его.
По инерции Манаичев шел дальше. Все снова спешили за ним.
Новоселов спотыкался сзади. Взгляд все время вязался к белой молодежной рубашке Манаичева с коротким рукавом. Совершенно нехарактерная для него, рубашка была схвачена под мышками черными лапами пота. Серый плешивый затылок однако не помолодел, походил на все тот же плохо свалянный валенок, пим.
Уже на первом этаже решился подойти к начальнику. Хмуро говорил об утреннем автобусе для пацанов. Для пэтэушников. О драках, о ежеутренних диких посадках в автобус. Нехорошо это. Стыдно. Для нас, взрослых. Просил выделить еще один автобус.
Все напряженно молчали, ожидая ответа Манаичева. Силкина затеребила карандаш.
Начальник с удивлением разглядывал парня с настырным чубом, точно впервые увидел его таким.
– Ты что, Новоселов, с луны свалился? Опомнись. Да я им десять автобусов дам – они будут драться! Кто успел, тот и съел! Неужели непонятно? Ты что – жизни не знаешь? Ты где живешь: на земле или на небе?
– А как же с тем, что человек человеку друг, товарищ и брат? – упрямился шофер.
– Ну, это уже к Тамиловскому! Он тебе пошаманит. Душевно. С переливами души. (Парторг Тамиловский с улыбкой склонил голову. Точно винился за постоянные свои губные переливы, олицетворяющие переливы его талья-нистой души.) А я тебе скажу, что так было, так есть и так будет. Всегда! Понял?
Начальник помолчал…
– Кстати, хочу тебя обрадовать, Новоселов. Твой друг опять попался. Серов. Из трезвяка утром позвонили. Справлялись: точно ли он у нас работает или всё врет. Так вот, с сегодняшнего дня он уже не работает. Так и передай ему. Домой поедет. До Олимпиады выметем. Дома будет пить. В прошлом году я пошел тебе навстречу, замял всё, все его художества. В этом году – баста!.. Это тебе, Новоселов, на вопрос о дружбе, товариществе и братстве.
Все делали вид, что ничего особенного не произошло, крутили головами, точно выискивали по вестибюлю знакомых.
Однако Силкина от неожиданности, от ударившей ее новости пошла красными пятнами. Заплясавший карандаш утихомиривала пальцами, как эпилептика. От злорадостного торжества не могла даже взглянуть на Новоселова.
Между тем Манаичев все недовольно хмурился.
– Ну, я надеюсь тут на вас… Только первые три-четыре этажа! Поняли? Остальные после Олимпиады… До свидания.
Начальник пошел на выход. Тамиловский покатился вперед, чтобы открыть дверь. Высокий, могучий Хромов спускался по лестнице последним. Скантовывал себя со ступени на ступень самодовольно, гордо. Как Александрийский столп.
Новоселов повернулся, пошел и от Силкиной, и от всех остальных.
В бесконечном коридоре-туннеле – Ошмёток увидел его. Идущего прямо на него, Ошмётка. Метнулся и тут же распластался на чьей-то двери. Тем самым превратив себя в барельеф. Оловянноглазый полностью! Слепой! Новоселов прошел мимо.
Серова в этот день Новоселов не нашел. Исчез Серов, испарился. Евгения только плакала.
27. Безумие
К «точку» Серов поторапливался, бежал, отчего бутылки в сумке побрякивали. Тропинка вихлялась по общежитскому пустырю, где там и сям торчало с десяток деревцов-прутиков, так и брошенных с весеннего субботника на выживание. Впереди тащила здоровенный рюкзак с бутылками женщина. Несмотря на жару, была она в мужском пропотелом плаще. Нараскоряку двигались по тропинке вылудившиеся ножонки алкоголички. Обгоняя ее, чуть сбавив ход, Серов предложил помочь дотащить рюкзак. Назвав ее «мамашей». Потрясывающийся, готовый сплеснуться из мешочка глаз – остановился. Коротко, неожиданно ударило ругательство: «Пошел на х…!» И еще что-то бурчала вслед, тоже злое, матерное. Серов стискивал зубы, быстро шел.
В очереди к ларьку пыхтела в затылок Серову. По-прежнему зло материлась, никак не могла заткнуться. Мужички посмеивались.
Когда, сдав посуду, отходил от ларька, она начала кричать ему вслед. Забыла даже о своей очереди. Беззубую пасть разевала, как какой-то гадюшник:
– Я тебе «помогу»! Я тебе «помогу»! Только попробуй помоги! Только попробу-уй! – И добивая его… заорала во всю глотку, отринывая весь мир, зажмуриваясь: – Не сме-ей! Пидара-ас!!!
На пустыре Серов не мог совладать со своей походкой, с ногами. Передвигаясь по ровному – ноги его подскакивали…
Как женщины, сцеживающие молоко, алкаши приклонялись с бутылками к стаканам. В забегаловке стоял сизый гуд. Бутылка Серова на мраморном столике торчала открыто. Полный стакан водки он выглотал враз. Как все тот же хлыст. И ждал. Ждал результата. И – жаркая, всеохватывающая – явилась пьяная всегениальность. Ему всё стало ясно. Все же просто, граждане! Как гвоздь, как шляпка гвоздя: не лезьте! не трогайте! За помощь вашу – в рожу вам! И-ишь вы-ы! Помощнички! Где вы раньше были?! Он чувствовал родство. Кровное родство. Алкоголичка у ларька – и он, Серов. Он, Серов, – и орущая, как резаная, алкоголичка. Конечно, разный уровень сопития у них. Во всяком случае, пока что. Он – философствует, выводит парадигмы, можно сказать, различные иероглифы жизни. Она – давно промаразмаченная – только истошно орет. Я тебе помогу-у- только попробуй-у-уй!..
Серов выпил опять полный. На какую-то обязательную кильку от буфета на тарелке даже не смотрел. В голове продолжало торчать паскудное слово. Словцо. В общем-то термин медиков, термин психиатров. Однако в русской транскрипции превратившийся в грубое площадное ругательство. Смог бы он так его проорать? Как та бабенка? Вот прямо здесь, сейчас, в забегаловке? Всем этим рожам вокруг? Или на работе? Манаичеву? Хромову? Или в редакциях? Всяким подкуйкам-зелинским? Только попробуйте помогите! Только попробуйте-е! И закрыв глаза, с лопающимися на шее жилами:………….!!! А? Смог бы?.. Пожалуй… нет. Не дозрел еще. Не дорос. Но скоро сможет. К этому все идет. Круг у него с той бабенкой один. Давно один. Да.
